 |
 |
||||
|
|
|||||
|
|
|||||
|
|
 |
 |
|||
 |
 |
 |
|||
 |
 |
|
 |
||
|
|||||
|
|
Виктору АВИЛОВУ приходится умирать раз 5 или 6 в месяц — на сцене Театра на Юго-Западе. Не считая съемок в кино, где его герои — начиная с первого же «Господина оформителя» и заканчивая жутким чекистом в «Волчьей крови» — тоже к этому весьма склонны. Не так давно в городе Берлине Виктор умирал два раза за неделю — не на сцене и не в кино. По-настоящему.
— У меня была маленькая язвочка, которая вскочила в очень неудобном месте. Я не знал, что, выходя из сердца, главная аорта делится на две, тоже большие. Одна идет прямо в желудок, а вторая — по организму... В общем, благодаря этой язвочке сердце мое стало выкачивать кровь прямо в желудок. Сначала замутило, гастроскоп мне там совали... Потом всего в крови повезли в операционную. Но о том, что я два раза умирал, я узнал только через неделю. Сердце останавливалось — нечего уже было качать. Хирург сказал: его счастье, что сердце сильное. Первый раз он мне его запустил просто ударом кулака, а второй раз я уже был подключен к каким-то электроорганам. И ничего, никаких туннелей не было... Я слабый очень был. Ну если без заморозки режут, вену вынимают и впихивают туда иглу...
— Как без заморозки?!
— Да некогда было. Смотрю — колют. Потом какую-то струну в пах — боль дикая. А я весь в крови — когда гастроскоп совали, я его выдергивал. И маску надевают, я у немца спрашиваю: наркоз? Наркоз, отвечает, наркоз. Скорей, думаю, провалиться в эту яму — и начал вдыхать, вдыхать... Потом уже, через неделю, переводчик сказал, что было две клинические смерти.
— Тебе столько раз приходилось умирать на сцене и на экране...
— Да уж... Гамлет — умираю. Ланцелот тоже как бы умирает в первой части. В «Мольере» умираю. Меркуцио играю — умираю. Да сколько ж можно...
— Так вот, ты, когда смерть играешь, что-то такое пытаешься себе представить? Систему Станиславского применяешь?
— Я боюсь, что если ее в таких случаях регулярно применять, то действительно можно... остановиться. Все зависит от того, какая смерть. Такая... наиболее сильная, где экстрасенсорику включаешь, — в «Мольере». Но я не в сердце ставлю «точку», а ниже: если я уже 200 таких самогипнозов провел — каждый по 4-5 минут — может, действительно этим и навредил себе, кто его знает... Да вы не стесняйтесь, спрашивайте дальше, как говорится у нас в одном спектакле: смерть — вещь обыкновенная. Каждый через это проходит.
— А сам ты о смерти задумывался когда-нибудь?
— Конечно. Этот вопрос — для чего мы вообще и что будет дальше — меня мучил долго. Я нашел экстрасенсов, когда они еще в опале были, мне показали первую методу, начал пробовать... Я в детстве очень смерти боялся. Года в три — в четыре. Плакал при мысли, что когда-то я умру.
— А сейчас не боишься?
— Ну, кто ее совсем уж не боится... Побаиваюсь. А иногда даже интересно. Потому что я уже окончательно уверен в том, что дальше что-то есть — не может все так глупо быть устроено в природе. И сам этот переход из одного состояния в другое мне интересен. Я даже предполагал, чем я там займусь.
— В какой роли тебе сложнее всего умирать?
— Вообще-то умирать несложно (смешок). Но самый выстроенный чисто мизансценически процесс умирания — в «Мольере». Я видел «Мольера» в «Современнике» — там у них странно это построено. На переднем плане прыгают актеры, якобы продолжают играть. А там где-то, сзади, Мольер брык — и окочурился. Его не видно. А у нас наоборот — я один остаюсь в луче света. И так хорошо эта пьеса написана, что я с залом общаюсь так, будто я действительно умираю. И зал начинает шизеть. И потом гаснет свет, актриса выходит, говорит: все, разъезд, господа. Спектакль больше продолжаться не может. Господин Мольер умер. И когда в зале зажигают свет, люди почти всегда сидят в слезах. Было даже такое, что после спектакля ко мне кто-нибудь поднимется: «Вить, спустись вниз, покажись, что ты живой, а то там с женщиной истерика». А одна — тоже вот так, по осени, по холоду — без плаща ушла и дошла до самого метро.
— А техника какая-то существует, как смерть играть?
— У каждого своя. Упасть и замереть — вообще-то, вот и вся техника.
— Стало быть, дело в том, насколько глубоко не боишься в это входить?
— Я вообще-то не боялся никогда, мне и в голову не приходило. Есть великая фраза в «Гамлете»: «Рок довершил, что Бог судил». Хоть ты 300 раз умирай, хоть не умирай ни разу — если тебе отпущено 80 лет, так и будешь 80 лет шкандыбать. А у нас говорят: кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Я в этом смысле фаталист, думаю, там все решено...
— А насильственная сценическая смерть отличается как-то от естественной?
— Да в принципе нет. У каждого автора написан монолог, где ты перед смертью должен что-то сказать.
— В этом монологе ты готовишь больше зрителя или себя?
— Зрителя. Когда себя — это онанизм. Ты не для себя выходишь на сцену. Я пытаюсь залу дать понять: сейчас я умру. Не то что: вы смотрите, а я буду корячиться. Нет. Тут нужно у них на глазах начать умирать, чтобы у них все выворачивалось, чтобы им было больно...
— То есть твоя задача как актера — не умереть в этой сцене самому, но сделать так, чтобы в это безоговорочно поверили другие...
— Да. Я им внушаю: пусть у вас душа стынет, я умираю, вы смотрите, как мне больно, как у меня сердце останавливается...
— Поэтому ты и выходишь легко из этого состояния...
— Да, вот мы вместе сейчас докопались до сути.
— Так все-таки, смерти надо бояться?
— Нет. Не надо. А то страшно жить будет.
Юрий ЗУБЦОВ, Владимир МАРТЫНОВ
| ||||
